k_frumkin

В популяризации квантовой механики (лучшие образцу которой представлены лекциями того же Семихатова - см. например https://m.youtube.com/watch?v=4iAkAT7mhnw ) есть одна интересная особенность. Не то интересно, что в квантовой механике многое непонятно - мир сложен, а то, что физики, которые вынуждены рассуждать о физическом смысле ее законов перед публикой, вынуждены представлять свое незнание (например отсутствие понимания природы квантовой случайности) как знание особого рода; они очень хорошо знают, что этого нельзя знать; и, поскольку знание должно выражаться в практике, это «незнание как знание» превращается во что-то вроде запрета на попытки понять; попытки наглядно представить квантовые явления предстают как нечто вроде «плохого вкуса»; некогда богословы также поступали с концепцией Святой Троицы. В связи с чем, у меня возникают вопросы: есть ли это «радикальное незнание» - «незнание как знание» - нечто большее, чем результат проделанных в прошлом неудачных попыток понять и объяснить? И относится ли это «радикальное незнание» - «ученое незнание» как сказал бы Николай Кузанский – к сфере культурологии, как результат столкновения физиков с публикой, или все-таки к сфере гносеологии как особое отношение квантовой механики к познающему разуму?

В современной философии пользуется большой известностью статья американского философа Томаса Нагеля «Каково это быть летучей мышью», в которой обсуждается недоступность нам чужой субъективности, тем более если она с тем, что мы и представить не можем – например мы не можем себе представить каково это - ощущать пространство с помощью ультразвукового радара, как это делают летучие мыши.

Между тем, эта мысль была открыта еще в XVII веке, ее сформулировал знаменитый Сирано де Бержерак в своем фантастическом романе «Государства и империи Луны», в котром говорит житель Солнца:

Те чудеса, которые творят сегодня большие языковые модели порождены не только развитием языковых технологий, но и потому, что трудами таких как я, миллионов скромных авторов цифрового контента, интернет был наполнен сотнями миллионов текстов, на которых сегодня учатся нейросети. Так что, глядя на успехи ИИ, каждый из нас может сказать словами пчелы из басни Крылова: 

• «А я, родясь труды для общей пользы несть, 
• Не отличать ищу свои работы, 
• Но утешаюсь тем, на наши смотря соты, 
• Что в них и моего хоть капля меду есть.» 

Но что будет дальше? Есть прогнозы, что примерно рубеже 28−29 годов объем исходных данных, на которых учатся нейросети, сравняется с объемом данных, которые эти нейросети сети генерируют. Между тем, исследования показывают, что когда нейросети начинают учиться на ими же сгенерированными данными, качество резко падает.

В сборнике «Глаз разума»(М.: Бахрах-М, 2003) помещена прекрасная притча Рэймонда Смулляна (математик, пианист, даос) под названием «Несчастный дуалист». Жил несчастный дуалист: он верил, что душа и тело представляют собой две разные субстанции, а несчастен он был по жизни. Из-за несчастий он давно бы совершил самоубийство, но не хотел доставить горе близким и боялся, что после смерти тела его душа продолжит несчастное существование. Но вот он узнал, что в аптеках появилось лекарство, которое уничтожает душу, а тело продолжает внешне жить как ни в чем не бывало. Он принял решение завтра же пойти в аптеку, но ночью один друг тайно ввел ему в вену это лекарство. Проснувшись, несчастный дуалист как ни в чем не бывало пошел в аптеку, купил лекарство и вечером сделал себе инъекцию (фактически второй раз). На утро он воскликнул: «Это жульничество! Лекарство не действует».

Составители сборника, философы Хофштадтер и Деннетт, комментируя эту притчу, пишут, что она демонстрирует абсурдность дуалистических убеждений и невозможность такого лекарства. Я же полагаю, что дело можно интерпретировать иначе: после первой инъекции дуалист превратился в «философского зомби», тело без сознания и души, но тело продолжило поведение согласно выработанной заранее программе; поэтому тело ввело себе лекарство по уничтожению души, но поскольку уничтожать было уже нечего, то изменений не произошло и тело сказало: «Это обман!»

В США учителя многих школ перешли от книг к коротким информационным отрывкам, за которыми следовали вопросы о главной идее автора — такая имитация формата стандартных тестов на понимание прочитанного. Действующие в государственных школах рекомендации призваны помочь учащимся приводить четкие аргументы и обобщать тексты, но при этом приходится жертвовать способностью молодых людей работать с объемными текстами в целом.

И дело, быть может, не только и не столько в деградации средней школы, сколько в ее адаптации к условиям избыточной информации.

В ТАСС вышла моя колонка о том, почему люди стали меньше читать книги и длинные тексты.

https://tass.ru/opinions/25133895 

Я долго думал думал, что мне не нравится в «Преступлении и Наказании» Достоевского, пока один фрагмент из Льва Шестова не помог мне сформулировать, и вот что я понял: мне не нравится, что героя одновременно травят и муками совестью, и полицией. Как в плохом советском детективе моральная правота на стороне следователя, и какая правота! Бездны, евангельские радикальные истины, благородная проститутка с Библией, «я себя убил», ужасы и ночные кошмары - и все выводы оказываются годны для протокола в полицейском участке. Неужели наша мораль – мораль народных дружинников и «сотских», то есть внештатных помощников полиции? У Щедрина в «Разговоре свиньи с правдой» Свинья угрожающе вопрошает: «Правда ли, сказывала ты: общечеловеческая-де правда против околоточно-участковой не в пример превосходнее?» Достоевский в сущности говорит, что они друг от друга не далеко ушли (и в «Бесах» повторяет это ее раз, даже распространяя нравственные права с уголовной на политическую полицию). Великий драматург Ануй сделал свою версию трагедии о Медее; Медея - преступница, колдунья, вместе с Язоном они совершили немало преступлений, но теперь он бросает ее и хочет простого мещанского счастья- она восклицает: «О отродье Авеля, отродье праведных, отродье богатых, как спокойно вы говорите! Хорошо, не правда ли, иметь на своей стороне небеса, а вдобавок и стражников!» Что касается Шестова - то он произвел на меня впечатление своим сравнением двух убийц: Расколькникова и шекспировского Макбета. Позволю себе обширную цитату: «И, чем больше унижен, опозорен, уничтожен Раскольников, тем яснее на душе у Достоевского; под конец, когда Раскольников, уже лишенный всех, не только юридических, но и нравственных, прав состояния, кается в совершенном, Достоевский дарует ему душевный мир, под условием, что все оставшиеся ему дни он про ведет в каторге как кающийся, не смеющий надеяться на земное счастье «убийца» в обществе «распутницы» Сони, тоже искупающей добрыми делами несчастье своей молодости… Шекспир не только не ищет погубить душу Макбета, не только не хочет раздавить, уничтожить своим красноречием и без того уже уничтоженного и раздавленного человека, но, наоборот, он весь, целиком на стороне Макбета — и без всяких условий, ограничений и требований, без которых Достоевский и все почитатели «добра» ни за что не отпустят своих преступников. …у Шекспира, по мере развития трагедии, Макбет не только не уступает, не склоняет повинной головы пред добродетельным автором, но, наоборот, все более и более ожесточается с того момента, когда он понял или вообраил себе, что внутренний судья ни за что не простит ему «одного удара»! И это ожесточение не вызывает у Шекспира вражды к непокорному: оно кажется поэту естественной, справедливой реакцией против безмерной притязательности «категорического императива», осмеливающегося предавать вечной анафеме человека за «один удар»… Ибо как бы ужасно ни было прошлое человека, как бы он ни раскаивался в своих делах — никогда он, в глубине своей души, не признает, не может признать себя справедливо отверженным людьми и Богом».

В новом фильме режиссера Джесси Армстронга «На вершине горы» мы видим собравшихся на горной вилле четырех миллиардеров, один из которых владеет социальной сетью, позволяющей пользователям создавать сколь угодно правдоподобные фейковые видео, а второй владеет правами на ИИ, способный отличать подлинные видео от фейковых. Здесь сплетается несколько модных тем, и потому возможны разные интерпретации фильма. Можно сказать, что это фильм об опасностях современных информационных технологий. Можно сказать, что это фильм о представителях крупного капитала как воплощении социального зла, плетущих зловещие заговоры за спиной народов и правительств. Но для меня этот фильм в первую очередь о том, как в душах людей, занимающих видное общественное положения, борются разные идентичности. Они постоянно не уверены в том, кто же они: просто люди или орудия корпоративных интересов. С одной стороны, герои фильма сами истолковывают себя как людей, сформированных своими биографиями и вплетенных в системы микросоциологических связей, в частности, любящих своих подруг и жен и воспринимающих друг друга как друзей молодости; с другой стороны, они отождествляют себя со своим капиталом и своими корпорациями и друг друга в этот момент начинают воспринимать только как конкурентов или союзников в корпоративных войнах. Самое же интересное, что, хотя «капиталистическая» идентичность доминирует, но никогда не до конца, две идентичности постоянно мешают друг другу, не давая идти к своим целям прямым путем; и особенно интересно как, в ходе внутренней борьбы - корпоративная идентичность пытается подчинить себе «человеческую», находя в ней нужные струны. Буквально по Достоевскому Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы — сердца людей. Герои фильма постоянно пытаются «перезагрузиться» и ввернуться к «человеческим» - «дружеским» отношениям, к психологическому режиму «просто человека», и все время вынуждены покидать этот режим ради борьбы за приыбль- но никогда не навсегда.

В свое время написал эссе о том, как люди отождествляют себя с возглавляемыми организациями: https://magazines.gorky.media/neva/2014/11/lichnost-vlastitelya.html

Читаю стихи Юнны Мориц, некоторые стихотворения меня впечатляют, но в целом раздражает два сквозных свойства творчества этого автора.

Во-первых, отсутствие меры в демонстративной самовлюбленности; для русской поэзии это центрирование на личности поэта - дело обычное, но все-таки нужно знать меру, тем более, что у Мориц речь идет все больше не о личных впечатлениях, а о своей роли, значении и пассивно-агрессивном отношении с окружающими.

Во-вторых, отсутствие меры в использовании рефренов. Строки повторяются часто, а иногда и целые строфы. Автор, может быть думает, что это действует гипнотически, а мне кажется, что это напрасная растрата времени и места.

Ну и: на мой взгляд, читать стоит только то, что ей написано до 1980 года.

Евангелия требуют прощать и любить врагов, и эту заповедь практически невозможно исполнять, особенно если проецировать ее на общественные отношения; современное общество не может существовать без наказания преступников и т.п. Но в каком случае требования прощения исполняется легко? В том случае, когда т. н. «жертва агрессии» чувствует себя вполне неуязвимой. Если маленький ребенок сердится на родителя и пытается его ударить, родитель может отнестись к этому вполне благодушно, и не только в силу родительской любви, это само собой, но и потому что от ребенка, по возрасту невозможно требовать ответственных поступков, а самое главное – потому что ребенок не может причинить родителям серьезного вреда. Если ребенок начнет совершать действительно опасные поступки, например, сыпать в суп толченое стекло, то реакция родителей может оказаться куда серьезнее. Концептуально христианство легко может рекомендовать прощение, поскольку базируется на вере в бессмертную душу, которой земные обиды никак не могут повредить, а попытки мстить – как раз могут. Достаточно действительно верить в бессмертие души и в жизнь вечную после смерти, чтобы отказаться от половину имеющихся в общественном устройстве «сдержек и противовесов» Что касается футурологической перспективы: мы можем представить столь совершенное общество, в котором люди просто не могут действительно серьезно вредить друг другу; биотехнологии позволяют быстро воскрешать любого убитого, а материальные ресурсы распределяет искусственный интеллект и вообще туманность андромедна. В таком обществе прощать было бы легко. 

Чрезвычайно странна книга Льва Шестова «Добро в учении графа Толстого и Нише».
По сути эту книгу можно зачислить в число контратак на моральную проповедь Льва Толстого, которых в конце 19- первой трети 20 века было создано немало, и к числу которых относятся такие известные философско-публицистические памятники как «Три разговора» Владимира Соловьева и «О сопротивлении злу силой» Ивана Ильина. Но молодой Шестов во-первых, не решается признаваться, что нападает на Толстого, и потому снабжает свою атаку дисклеймером: «Я не хочу уличать гр. Толстого или обвинять его. Автор "Войны и Мира", автор "Мыслей, вызванных переписью" — выше всяких обличений и обвинений. Но тем важнее нам понять смысл и значение его проповеди».
Кроме того, Шестов не хочет и, пожалуй, даже считает невозможным спорить с Толстым по существу,  видимо полагая, что позиция, базирующаяся на моральных банальностях, неуязвима – о чем Шестов пишет с желчной иронией: «Я глубоко убежден, что огромное большинство читателей, особенно русских — как бы далеки они ни были от идеалов гр. Толстого и как бы мало они ни были расположены отказываться от своих преимуществ привилегированного класса, с истинным наслаждением прочли его новое произведение и даже нашли, что "в сущности" он совершенно прав».
В итоге философ выбирает саму подлую стратегию: критиковать мотивацию Толстого.
Концепция Шестова строится на трех пунктах:
1. Толстой затеял свою проповедь, исключительно чтобы заглушить укоры своей совести.
2. Средством заглушения совести является сам факт произнесения проповеди, но отнюдь не возможность добиться с ее помощи каких-то реальных изменений; очевидно что проповедь Толстого абсолютна непрактична.
3. Необходимым свойством проповеди такого типа является обвинение других, и принуждение их почувствовать себя виноватыми -  благодаря чему возносится сам проповедник.
Толстому Шестов противопоставляется Ницше – не по содержанию его философии, но именно по искренности и добросовестности его мотивации; Ницше не заглушает свою совесть, но пытается выразить свою экзистенциальную ситуацию, которая заключается в том, что он жил добродетельной жизнью, но тяжело заболел и добродетель в болезни не помогает. Ну а то, что Ницше подчеркивает не просто беспомощность, но и вредность добродетелей, по мнению Шестова объясняется тем, что он немного «перегибает палку» из агитационных соображений. При всем том, Шестов признает, что проповедь Толстого доступна всем, а учение Ницше может быть нужно и полезно лишь небольшому меньшинству читателей.
Тут я бы прокомментировал, что Шестов в данном случае, вопреки своим намерениям, унижает Ницше еще сильней, чем Толстого - поскольку вряд ли имеют большое значение, убедительность и оригинальность проклятия всему миру и цивилизации, которые вырвались у человека под влиянием бессилия перед лицом болезни и других неприятностей.